Надсознательное

Развитие современного знания о науке и ее людях требует преодолеть расщепленность двух планов анализа – логического и психологического.

Серьезным препятствием на пути построения такой теории является традиционная разобщенность двух направлений в исследовании процессов и продуктов научного творчества – логического и психологического.

Со стороны логики принципиальная несовместимость этих направлений была в новейшее время провозглашена Рейхенбахом, утверждавшим, что логика интересует только “контекст обоснования”, тогда как “контекст открытия” не подлежит логическому анализу; Поппером, настаивавшим на том, что вопрос о зарождении идей не имеет отношения к логике как таковой, и многими другими.

Реальное, доступное эмпирическому контролю (а тем самым и практическому воздействию) движение мысли относится, с этой точки зрения, к области психологии.

Что касается самих психологов, то они, принимая проводимое логиками разграничение сфер исследования, полагают, что обращение к актам творчества (“контексту открытия”, процессам порождения замысла, постижения новой истины и т.д.) с необходимостью выводит за пределы сознания, к явлениям, обозначаемым терминами “интуиция” и “подсознательное” (или “бессознательное”).

Попытки трактовать подсознательное как причинный фактор научного творчества отражают все то же расщепление логического и психологического, но теперь уже со стороны психологии, а не логики.

Их имплицитной посылкой является представление о том, что сознание, работающее по логическим схемам, бессильно перед задачами, требующими творческих решений. Поскольку, однако, никакие другие схемы не могут лечь в основу сознательной регуляции процессов мышления, напрашивается вывод о том, что при истинно творческом поиске где-то за порогом сознания, в “глубинах” психики должны производиться особые операции, отличные от логических.

Чтобы работать в этом мире, индивид должен усвоить его язык (пусть путем перевода на собственный “внутренний диалект”) и, в свою очередь, сказать свое новое слово на этом же языке.

Но нельзя перебросить мост между надындивидуальными формами объективно и закономерно развивающегося знания, без представленности которых в жизни каждой отдельной личности творчество невозможно, и “тайниками” подсознательного, если предположить, что эти формы не имеют к ним никакого отношения, если невозможно произвести перевод с предметно-логического языка на личностно-психологический. Человек науки оказывается в этом случае расщепленным, причастным к “двум мирам”.

В роли же движущего начала творческой деятельности ученого (и тем самым ее плодов, т. е. научных гипотез, теорий, открытий и т. д.) выступает темная психическая сила, действующая в “контексте открытия”.

До тех пор пока логическое изучение науки будет ограничено описанием ее всеобщих чисто формальных структур, а психологическое изучение творчества не выйдет за пределы столь же всеобщих, сколь и бессодержательных “механизмов” интуиции и подсознательного, дуализм непреодолим.

Контуры предметно-исторической ориентации намечаются ныне в исследованиях логического строя научного познания (работы Т. Куна, И. Лакатоса и др.). Это создает предпосылки для преодоления аисторизма в объяснении факторов научного творчества.

Но только предпосылки. Можно исходить из того, что изменчивость присуща не только содержанию научного мышления, но и его строю, его формам (“парадигмам”, “программам”, “паттернам”), и вместе с тем представлять структуру психической жизни самого субъекта, осваивающего и творящего эти формы, в качестве абстрактно-извечной.

Для обозначения того, как научно-логическое, инкорпорируясь в психических процессах и свойствах человека, творится благодаря им, имеет смысл ввести новое модельное представление о строении творческой личности, а именно – вычленить в регуляции ее поведения особую форму творческой интеллектуально-мотивационной активности, которую условно назовем словом “надсознательное”.

В нем нет ничего мистического, выводящего психические процессы за пределы материального субстрата, в котором они совершаются.

Подсознательное, сознательное, надсознательное – это различные уровни психической жизни целостной человеческой личности, изначально исторической по своей природе, реализующей в материальном и духовном производстве свои сущностные силы посредством иерархии психофизиологических систем.

Поведение человека по своему основному вектору является сознательным. Осознание целей и мотивов, мыслей и чувств – необходимая предпосылка адекватного отношения к социальному и природному миру. Имеется, однако, обширная область неосознаваемой психической жизни.

Осознавая, например, объект действия, мы не осознаем автоматизированных внешних и внутренних операций, посредством которых это действие производится. От нас могут ускользнуть его истинные мотивы и т. п.

За известными метафорическими представлениями о сознании как “светящейся точке”, “вершине айсберга” и т. п., о бессознательном как океане или огромной подводной глыбе скрыта идея детерминационной зависимости того, что возникает в “поле” сознания от предшествующего хода психических процессов, следов пережитого, от запаса и характера хранимых мозгом энграмм.

Детерминация прошлым – таков во всех случаях основной смысл обращения к понятию о подсознательном.

Но применительно к процессам творчества, созидания отдельным индивидом того, что никогда еще не содержалось в его прежнем опыте, а нарождается соответственно объективным закономерностям развития науки, принцип детерминации прошлым (выраженный в понятии о подсознательном) оказывается недостаточным. Понятие о подсознательном призвано объяснить детерминацию творческого процесса “потребным будущим ” науки.

Когда осознаваемое ученым в виде непредвиденно возникшей идеи соотносится с подсознательным как ее источником, возможны только два способа объяснения. Либо предполагается, что новая идея – эффект “инкубации” шедшего своим ходом процесса, недоступного для “внутреннего восприятия” субъекта, но это квазиобъяснение, либо в ней видится символ переживаний, травм, комплексов, нереализованных влечений – эффект действия сексуальных, агрессивных, защитных механизмов.

Это популярное в западной психологии объяснение творчества, восходящее к Фрейду и его последователям (Юнг и др.), антиисторично по своей сути.

Какие перспективы открывает понятие о надсознательном перед исследователем творчества ученого?

Оно побуждает рассматривать замыслы этого ученого, направление его поисков, его незавершенные проекты, варианты трудов, динамику мотивов, ошибки и неожиданные находки как отклик на запросы логики развития науки, как ее символику и симптоматику.

Оно незримо присутствует, регулируя поиск. Говорят, что оно существует за порогом сознания. И такое мнение не вызывает возражений, поскольку слово уже записано в нервных клетках мозга.

Но как быть в случае творчества – в случае создания новой идеи (нового слова), если она никогда еще не могла быть записана ни в чьем мозгу? И тем не менее мысль ученого находит новое решение, переживаемое, прямо-таки “узнаваемое” (выступающее уже на уровне сознания) как единственно верное (хотя, быть может, другие, да и сам он в дальнейшем, сочтут это заблуждением).

Так, например, феномены, представляющие в творчестве Выготского надсознательный уровень, выступают на многих отрезках его жизненного пути. В трактовке речевого рефлекса как элемента организации поведения на уровне человека содержалось потенциально несколько важных идей: как рефлекс он организатор поведения, как речевой – общения (коммуникации), как представляющий систему языка – знак, который может служить сигналом и своего рода оператором (орудием) и носителем знания, т. е. интеллектуального содержания.

Эти потенциальные (объективно представленные в природе языка) факторы предвосхищались (на уровне надсознания) Выготским, переходя на уровень расчлененных понятий при решении им исследовательских задач.

Реальная ценность научного вклада и его проекция в теоретическом сознании отдельного ученого и даже целого поколения ученых могут не совпадать. Поэтому необходимо различать теоретические представления, с одной стороны, и их категориальную подоснову – с другой.

Для обозначения тех уровней деятельности ученого, которые выступают в его сознании в расчлененных продуктах, мы воспользовались термином “теория”. Для уровня, который, конституируя ход исследовательской мысли, хотя и отражается в теориях, гипотезах, моделях, но не осознается в качестве самостоятельной исторически развивающейся системы наиболее общих (содержательных) форм научного знания, мы использовали термин “категория”.

И “теория”, и “категория”, объективируясь, запечатлеваясь в продуктах научной деятельности, ведут независимую от творящих их индивидов историческую жизнь. Вместе с тем и та и другая представлены в “психической среде” конкретного ученого. Однако их представленность разная. Категориальный строй и работа, которая ведется в его “режиме” (в отличие от строя теоретических представлений), не выступают для индивидуального сознания в виде самостоятельного предмета изучения, обсуждения, анализа и критики.

Между тем развитие категорий составляет важнейший плод научного труда. Можно было бы сказать, что это развитие в силу отмеченных выше обстоятельств совершается бессознательно. Однако с термином “бессознательное” история философско-психологической мысли соединила множество ассоциаций, мешающих отграничить то, что было испытано индивидом, но в данный момент им не осознается, от того, что им созидается соответственно объективным требованиям логики науки.

Явления второго порядка мы предпочитаем называть не бессознательными или подсознательными, а надсознательными, поскольку скрытый от умственного взора субъекта мир категориального развития научных ценностей представляет не подспудные, безличностные “глубины”, а “вершины” человеческой психики.

Опасность расщепления человека на сферы, причастные разным мирам, Павлов изначально полагал проистекающей из ограниченности средств, которыми снабжена научная мысль. Свои открытия условных рефлексов он никогда не считал исчерпывающими научное знание о жизненных явлениях, включая в их число психические.

Он претендовал, начиная свое дело, на детерминистское объяснение хотя и фундаментального, но лишь одного явления из этого разряда. Создавать же целое из объективного и субъективного он на первых порах считал задачей философа, “который олицетворяет в себе величайшее человеческое стремление к синтезу, хотя бы в настоящее время и фантастическому”.

Однако последнее слово Павлова было другим. Картину, дающую, говоря павловскими словами, “целое из объективного и субъективного”, представлял не философ, а он сам. “Временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое – то, что психологи называют ассоциацией.

Какое бы было основание различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог ассоциацией? Здесь имеется полное слитие, полное поглощение одного другим, “отождествление””.

Но если полностью отождествимо то, что традиция относит к области физиологии, с тем, что принято считать психическим, если нельзя отделить одно от другого, то для чего один и тот же научный предмет мыслить в категориях, изначально полагающих тело и душу разными сущностями? Чтобы постигнуть этот предмет, нужны другие понятия и методы, другое имя. И он был обозначен термином “поведение”.

Интересно проследить соотношение между динамикой исследовательского поиска, носящего надсознательный характер, и работой теоретического сознания в творчестве И. П. Павлова.

Противоречие заключалось уже в самом обозначении, которое он подобрал для своей теории, назвав ее учением о “высшей нервной деятельности”, а в скобках добавив слово “поведение”. Нервная деятельность, будь она низшая или высшая, это функция одного из органов, различных “блоков” организма.

Что же касается поведения, то оно охватывает всю систему взаимоотношений между целостным организмом и внешней средой. Конечно, эта система регулируется головным мозгом, но к происходящим внутри него процессам не сводится. Ибо неотъемлемыми компонентами этой же системы служат регуляторы, вполне законно мыслимые в категориях психологии, а не физиологии.

Чтобы отстоять строго объективный и детерминистский облик этого учения, Павлов, как известно, начал даже одно время брать со своих сотрудников штраф, если они, ненароком проговорившись, прибегнут к психологическим понятиям.

Но время шло, и знамя Павлова подхватили не физиологи, а психологи, с особым энтузиазмом американские, возведя под этим знаменем мощную психологическую теорию, определившую в США облик психологии в XX столетии. Конечно, это было бы невозможно, если бы предпосылки для этого не содержались в составе учения, которое сам Павлов считал “замешенным” на “чистой” физиологии.

Здесь еще раз следует напомнить: нужно отличать то, что представлено в самосознании ученого (его теоретической рефлексии), от категориального смысла его идей. Но ведь этот смысл дан не за пределами его головы. Он живет и развивается в ней в форме надсознательной творческой активности.

Творческая активность личности многопланова.

Осознание личностью своих целей и мотивов – необходимая предпосылка ее адекватного отношения к миру и созидания новых культурных ценностей. Этот осознаваемый план активности находится в сложном динамическом соотношении с двумя другими – неосознаваемыми, но являющимися неотъемлемыми компонентами работы целостного психического аппарата, генерирующего творческий продукт.

К подсознательному пласту научного творчества мы относим в данном контексте накопленный ученым индивидуальный опыт, служащий непременной предпосылкой скачка его мысли, ее перехода в новое качество.

Этот опыт актуализируется запросами новой проблемной ситуации, требующей творческого решения. Естественно, что такое решение не может быть – по определению – добыто из наличных неосознанных (подсознательных) массивов информации. Его еще следует построить. Поэтому подсознательное служит необходимым, но недостаточным условием получения нового научного результата.

Затронув, в частности, генезис психоанализа Фрейда, можно в качестве примера привести изыскания биографами влияний, определивших состав его учения, причем даже таких, которые сам он отвергал, считая это учение совершенно оригинальным, гордясь своей привычкой “сперва анализировать вещи сами по себе, прежде чем искать информацию о них в книгах”.

Давно уже тривиальным стал вывод о влиянии на Фрейда Шопенгауэра. Фрейд же утверждал: “…доктрина о вытеснении пришла ко мне независимо от какого бы то ни было источника. Мне неизвестно ни одно внешнее впечатление, которое могло бы мне ее внушить, и в течение длительного времени мне представлялось, что она является целиком моей, пока Отто Ранк не показал мне места в книге Шопенгауэра “Мир как воля и представление”, где этот философ пытается объяснить болезнь”.

Можно не сомневаться в искренности Фрейда. Но, учитывая, что задолго до того, как писались приведенные строки, он усердно занимался философией, притом именно в годы, когда учение Шопенгауэра приобрело широкую популярность, можно предположить, что Фрейд с этим учением все-таки был знаком до того, как выдвинул свою гипотезу о вытеснении, и что факт знакомства оказался вытесненным в область подсознательного в силу амбиций создателя психоанализа.

Историки обращают внимание на удивительное сходство между некоторыми мифами Платона и определенными положениями Фрейда, претендующими на то, что они якобы извлечены из эмпирии.

Указывают на платоновскую трактовку сновидений как исполнения желаний, на его учение об Эросе как могущественной побудительной силе, на понятие о реминисценции (воспоминании), на миф Платона о вознице, пытающемся править колесницей, в которую впряжены дикий, необузданный черный конь и белый, устремленный к возвышенным целям.

Членение Фрейдом психических сил на “Ид”, “Эго” и “Суперэго”, а также идея извечного конфликта этих сил могут рассматриваться как схема, восходящая к Платону. Знал ли Фрейд о платоновских мифах?

Имя Платона отсутствует в первом издании “Толкования сновидений” (1900) и появляется впервые в четвертом (1914), но историки установили, что Фрейд, учившийся у “перипатетика XIX века” Брентано, был хорошо знаком с философией античности.

Эти параллели впоследствии им не осознавались, влияя, однако, на ход его идей. Итак, нечто, некогда воспринятое субъектом творчества и подспудно оказывающее на него влияние, образует область подсознательного.

От этих явлений, служащих давним предметом анализа, перейдем к другому компоненту в регуляции творческих процессов, названному нами “надсознательным”. На этом уровне происходит не поддающаяся сознательно-волевому контролю работа творческой мысли в новом режиме. Здесь эта мысль, будучи детерминирована запросами логики развития науки, зависит не только от прошлого (осевшего в подсознательном), но и от будущего.

Она репрезентирует “позывные будущего науки” и строит интеллектуальные продукты, которые являются откликами различной степени адекватности на этот зов.

Какими, однако, средствами мы располагаем, чтобы реконструировать работу творческой мысли на надсознательном уровне?

Принципиальное отличие надсознательной активности от других форм психической регуляции в том, что в ней интегрируются личностное и предметно-логическое, притом такое предметно-логическое, которое еще не отстоялось в науке, а формируется в данный исторический период.

Очевидно, что в качестве присущего системе науки, имеющей свой строй и закономерности развития, оно не может описываться в тех же терминах, в каких сам субъект творчества формулирует свои проблемы, гипотезы, проекты, идеи. Эти идеи и проблемы следует перевести на другой язык, позволяющий соотнести события, которые представлены на уровне сознания творческой личности, с независимой от этой личности объективной логикой движения познания.

Мы предложили описать эту логику в терминах категориального строя науки, подразумевая под категориями наиболее общие, далее неразложимые понятия, организующие работу мысли над конкретными доступными эмпирическому контролю предметами и проблемами.

Выявив основные блоки научно-категориального аппарата и принципы его преобразования, мы получаем некоторую независимую от всего многообразия и неповторимости индивидуальных поисков обобщенную схему, способную служить ориентировочной основой для расшифровки подлинного предметно-логического смысла этих поисков.

Располагая подобной схемой, мы можем накладывать ее на полученные отдельным исследователем результаты, трактуя их как символику и симптоматику процессов, совершающихся в мышлении этого исследователя на уровне надсознательного.

Однако, руководствуясь предложенным выше членением бессознательного на два разряда, мы вправе сказать, что категориальная регуляция совершается надсознательно.

От этих рассуждений общего характера перейдем к рассмотрению психоанализа Фрейда и попытаемся рассмотреть его истоки, исходя не из влияний (Шопенгауэра, Платона или других), многие из которых определяли формирование психоаналитической доктрины на уровне подсознательного, а из контекста категориального развития психологического познания.

В этом плане особый интерес представляет период, непосредственно предшествующий появлению первой программы психоаналитических исследований, изложенной в “Толковании сновидений”. Как известно, этой работе предшествовала другая, написанная Фрейдом в соавторстве с Брейером, – “Исследования об истерии”. Обращаясь к этой книге, современный читатель воспринимает текст сквозь призму последующих наслоений всего того, что писали и продолжают писать о Фрейде.

Поэтому легко может сложиться впечатление, будто в ней уже представлена система основных понятий психоанализа. Тем более, что от этой книги принято вести историю психоаналитического течения. Следует, однако, отметить, что к учению о бессознательной психике, в создании которого Фрейд видел свою главную заслугу, он тогда еще не пришел.

Это свидетельствует о том, что над Фрейдом все еще довлела дилемма: либо “чистая” физиология, либо обращение к сознанию как источнику стремлений, целей и т. д., притом довлела в середине 90-х годов, когда передовая психофизиология уже выработала новую альтернативу древней концепции сознания, с которой в те времена считалось нераздельно сопряженным научное изучение психических актов.

Оглядываясь на общую ситуацию в период, предшествовавший появлению психоанализа, можно выделить три направления.

Во-первых, это экспериментальная психология, где лидирующими фигурами выступали исследователи, занятые анализом сознания с помощью специальных приборов и отождествлявшие сознание и психику. Основными школами здесь являлись структурализм, восходящий к Вундту, и функционализм, восходящий к Брентано.

Во-вторых, это понятие о бессознательной психике, которое психологи-эксперименталисты отвергали, но оно давно уже (со времен Лейбница) существовало в философском лексиконе. Попытки Гербарта перевести его на конкретно-научный, математически точный язык успехом не увенчались, и это понятие стало поводом для философских спекуляций Шопенгауэра и Гартмана.

Наконец, имелось еще одно, третье направление, заслуживающее особого внимания. Дилемма, возникавшая тогда перед каждым мыслящим врачом-неврологом, была того же типа, что и дилемма, с которой сталкивались натуралисты при изучении мозга, органов чувств, мышечных реакций.

Естественно-научное объяснение означало в эту эпоху только одно: выведение психических явлений из устройства тела и совершающихся в нем физиологических (физико-химических по природе) процессов. Психические явления темны, неопределенны, запутанны.

Пытаясь отыскать их причину в строении нервных клеток (нейрогистология, с изучения которой Фрейд начинал свою карьеру, быстро развивалась в рассматриваемый период), врач остается на твердой почве.

Обращаясь к психическому как таковому, он попадает в зыбкую область, где нет опорных точек, которые можно было бы проверить микроскопом и скальпелем. Но опыт, именно естественнонаучный опыт, вынуждал таких исследователей, как Пфлюгер, Гельмгольц, Дарвин, Сеченов, в строго научном стаде мышления которых никто не сомневался, признать за психическим самостоятельное значение.

Какую позицию занять натуралисту и врачу при столкновении с фактами, не укладывавшимися в привычные анатомо-физиологические представления? Традиция могла предложить единственную альтернативу: вернуться к понятию о сознании. Но в эпоху, когда указанное понятие не приобрело серьезного научного содержания, это означало вновь оказаться в бесплодной области субъективной психологии.

Для Гельмгольца вопрос звучал так: если образ невыводим из устройства сетчатки, а старое представление о сознании как конструкторе образа не может быть принято, чем заменить это представление?

Для Сеченова вопрос имел сходный смысл, но применительно к действию, а не чувственному образу: если целесообразное действие невыводимо из простой связи нервов, а старое представление о сознании и воле как регуляторах действия не может быть принято, чем заменить это представление?

Аналогичный вопрос, но уже в отношении другой психической реалии – мотива – возникал у неврологов, поставленных перед необходимостью понять побуждения своих пациентов. Воспитывавшийся у Шарко, который не признавал другой детерминации, кроме органической, Пьер Жане отступает от символа веры своего учителя и выдвигает понятие о психической энергии.

Логика развития позитивного, экспериментально контролируемого знания о различных аспектах психической реальности привела к тому, что возникла новая альтернатива анатомо-физиологическому объяснению этой реальности, отличная от субъективно-идеалистической концепции сознания.

Эта альтернатива, выделяя понятия о психике и сознании, вела к учению о бессознательной психике. Складываясь в недрах естествознания (прежде всего физиологии), оно явилось подлинным открытием психической реальности. На него указывали такие термины, как “бессознательные умозаключения” (Гельмгольц), “бессознательные ощущения или чувствования” (Сеченов), “бессознательная церебрация” (Лейкок, Карпентер) и др.

По звучанию они походили на понятия о бессознательном, восходящие к Лейбницу, воспринятые Гербартом и приобретшие глубоко иррационалистический смысл у философов Шопенгауэра и Гартмана. Но только по звучанию. В действительности бессознательное у Гельмгольца, Сеченова и других натуралистов принципиально отличалось от своих философских псевдодвойников позитивным естественнонаучным содержанием.

Так, например, умозаключение о величине предмета выводимо из связи между величиной изображения на сетчатке и степенью напряжения мышц, производящих приспособление глаза к расстояниям. Операция “делания выводов” осуществляется не умом, как “бестелесной” сущностью, но является продуктом сопоставления (по типу, подобному формулам логики) целостных сенсорно-двигательных актов (“Если…, то”).

Но эту историю заполняют обычно только философские учения, что может лишь укрепить убеждения в том, что бессознательное впервые стало предметом конкретно-научного исследования у Фрейда.

Между тем психологические категории образа и действия, складываясь в качестве научных до Фрейда, вовсе не имели своим неотъемлемым признаком представленность в сознании.

Следует также иметь в виду, что возникшие в ту эпоху две главные школы экспериментальной психологии – структуралистская и функционалистская, – считая своим предметом феномены и акты сознания, в действительности создать науку о сознании, как уже отмечалось, не смогли.

Поэтому, если утверждать, что понятие о бессознательной психике имело до Фрейда только философский статус, то, учитывая беспомощность структурализма и функционализма перед проблемой сознания, их неспособность построить науку о нем, нетрудно склониться к выводу, будто до Фрейда психологии как науки вообще не существовало.

Вернемся к периоду между 1895 г. (когда писался “Проект научной психологии”) и 1900 г. (когда Фрейдом было сформулировано его учение о бессознательной психике). Что именно определило перелом в его мышлении? Биографы объясняют это различными личными обстоятельствами жизни Фрейда.

Разрывом с Брейером, смертью отца, тяжелой депрессией и невротическим состоянием, от которого, как он полагал, его спас упорный каждодневный анализ собственных переживаний, комплексов, сновидений. В этих объяснениях отчетливо выступают субъективизм и антиисторизм, изначально присущие психоаналитическим интерпретациям творчества. Постулируется, будто источник любых идей, концепций, переходов от одних представлений к другим может быть только один – внутриличностные пертурбации и конфликты.

Подобно появившимся через десятилетие бихевиористам и гештальтистам, Фрейд выступил против традиционной психологии с ее интроспективным анализом сознания.

Основной проблемой, вокруг которой концентрировался психоанализ, являлась проблема мотивации. Подобно тому, как образ (главный предмет гештальтистов) и действие (главный предмет бихевиористов) суть реалии, выполняющие жизненные функции в системе отношений индивида и мира, а не внутри замкнутого в самом себе рефлектирующего сознания, точно так же одной из основных психологических реалий является мотив.

Интроспективная психология отождествляла образ с феноменами сознания, действие – с операциями “внутри ума”, а мотив, соответственно, представляла как акт воли, желания, хотения, исходящий от субъекта.

Этой концепции издавна противостояло естественнонаучное воззрение, стремившееся свести образ к отпечатку внешних раздражителей, действие – к рефлексам, мотивацию – к биологическим импульсам. Психология рождалась, преодолевая расщепление жизнедеятельности, перебрасывая мосты между сознанием и организмом, вырабатывая собственные категории.

В психоанализе отразилась потребность в понимании объективной динамики мотивов как психологической категории (не идентичной ни их интроспективной представленности, ни их физиологическому субстрату). Стало быть, генезис психоанализа Фрейда объясняется запросами логики развития науки. Но эти объективные запросы должны были преломиться в мышлении конкретного индивида, чтобы обрести доступное сознанию теоретическое выражение.

Переход с категориального уровня на теоретический есть переход мысли от надсознательных форм регуляции к сознательным. Этот переход был подготовлен предшествующим опытом Фрейда как врача-невролога и теми идейными влияниями, о которых уже шла речь.

Глубоким заблуждением было бы мыслить надсознательное как внеположенное сознанию.

Надсознательное движение научной мысли меньше всего напоминает общение индивида “один на один” с “госпожой” логикой науки. В каждом новом проекте незримо присутствует в качестве союзников и противников, возможных оппонентов и критиков множество конкретных исследователей.

Поэтому надсознательное является по своей сути коллективно-надсознательным в том смысле, что вторым и старшим “Я” для творческой личности, работающей в его режиме, является научное сообщество, выступающее в функции особого надличностного субъекта, незримо вершащего свой контроль и суд.